– В одну реку хочется войти дважды только в одном случае: если вода тёплая.
– Это ты к чему? – потерял цепочку остроумия Артур.
– Искупаться хочется.
– Мне тоже. В славе, например. Мне почему-то всё время казалось, что я рождён, сделан для чего-то грандиозного, важного, что я обязательно буду известен, но вот время проходит, а известности как не было, так и нет. И скорее всего уже не будет, наверное.
– Наверное обязательно будет знаменит. Вот увидишь.
– А я?
– Ты не одинок, миллионы людей хотят быть известными, конкуренция бешеная.
Скоро магазины нам надоели, мы вышли из них из всех сразу, свернув на улочку, которая спустила нас к зелёному парку, в котором, как заведённые, пели финские птицы. Песни их были о главном, об умении радоваться жизни, переживая невзгоды, а для того, чтобы научиться летать, достаточно расправить крылья. Там мы встретили пустую скамейку и сели. Вспомнили, как праздновали в этом парке, который был одним большим катком, пару лет назад Новый год, как катались здесь на коньках меж деревьев и целовались до посинения.
Сумасшедший поэт читал стихи вслух, стоя рядом с каким-то памятником.
– Я же тебе говорю. Сумасшедшая конкуренция. Готов ли ты сойти с ума ради этого? На полном ходу.
– Пожалуй, нет.
Скоро поэт пропал так же внезапно, как и явился, только шарф зеленел на чьём-то гранитном барельефе. Мы подошли поближе. Тот оказался тоже поэтом.
– Преемственность.
– Думаешь, тоже психопат?
– Стихопат, – поправила меня Шила.
– Стихи на финском звучат как-то иначе. Что-то рифмы я не заметил. Может, это и не стихи были вовсе, а проза жизни.
– Всё зависит от того, как их записать. Стихи мутировали: если вначале они были правильными и в рифму, то постепенно они стали более универсальными, пока в один прекрасный день наконец не обрели независимость от рифмы.
– Выключай филфак.
– Это не филфак, это сенсоры. Хотя пять лет на филфаке, в этом прекрасном курятнике сплетен и рассаднике чувств, где, как известно, один парень на десять девчат, не прошли даром.
– Вижу, они прошли по тебе. Думаешь, тот поэт один из счастливчиков?
– Однозначно, ты видел, как он вдохновенно читал.
– Жаль, непонятно было о чём.
– Все стихи о любви. Отсюда его сенсорное понимание женщин, – начала фантазировать Шила.
– Допустим, что за пять лет учебы он так или иначе был втянут в их личное пространство, в их бабский космос. Что дальше?
– Он даже не сопротивлялся, просто летел по орбите, а вокруг одинокие планеты, загадочные галактики и неприступные звёзды. Он смотрел на них, общался, отрывал их, других, и себя, тоже другого, более чувственного, что ли.
– А потом он встретил её, и пошла поэзия. Страдания, мучения, терзания, сигареты, пиво, вино, спирт, и стихи, стихи, стихи.
– Надо же было чем-то закусывать чувства. В любви всё на грани – реального и вымышленного, рационального и безумного, мужского и женского. Думал, что пишет для себя, на поверку оказывается – для них, для неё. Кто ещё, как не мужчина, должен писать женщину?
– Только он, – погладил я руку памятнику, и, видимо, не первый и не последний, потому что палец, в отличие от остальной бронзы, стал уже золотым от частых прикосновений. – Почему я пошёл на лётчика? Читал бы тебе сейчас стихи.
– Ни в коем случае. Для мужчины филология – это не наука, это чувство женщины.
– А авиация?
– Её возвышение.
В знак одобрения этих слов я обнял за талию Шилу и уткнулся в её копну волос.
– Золотые руки, – тоже не удержалась и взялась за палец поэта Шила. Его указательный палец блестел точно так же, как лапы и морды у бронзовых грифонов на набережной Невы напротив Академии художеств. Тем поклонялись вечные студенты, этим – временные поэты.
– Почему же вы бросили писать в столбик? – поднял Артур голову и обратился к поэту, хитро глядя в его тёмные бронзовые зрачки.
– Метаморфозы творчества привели меня к тому, что, если писать в столбик, это было похоже на стихи, а если экономить на бумаге и тянуть, словно лямку, строчку, то это уже сплошная проза, – ответила за него Шила. – Ну, представьте, едете вы по дороге, а там всё столбы, столбы, – скучно.
– Что для вас литература?
– Если стихотворение для меня – это мгновение, попытка поймать эмоцию, то проза – попытка её удержать и приручить.
– Вы счастливы? – посмотрел я уже на Шилу.
– Разве может поэт быть счастливым? Счастливый поэт – это не поэт.
– Это поэтесса, – обнял я Шилу, поворачивая её от памятника на выход из парка. – Жизнь наладится, стоит только сломать стереотипы.
– Или стереотипа, – поцеловала она меня в щёку.
– Я уже давно сломлен. Смотри, какие на небе облака.
– Да, только не начинай про небо, а то это на два-три дня. Я помню и про перистые, и про кучевые. А мы ещё не всё здесь попробовали.
– Ты спускаешь меня с небес на землю.
– На воду. Слушай, а лебеди, они же и вчера здесь качались на волнах, – стала присматриваться к парочке лебедей, качающихся на глади озера, Шила.
– Какая верная пара. Любо-дорого посмотреть. Смотри, как они привязаны друг к другу?
– Я бы сказала – ко дну. Пластиковые. Бутафория. Я думала, хоть за границей всё настоящее.
– И вправду, синтетические, – стала очевидна подмена… – Не грусти.
– Я им, как дура, хлеба взяла. Покормить.
– Ты так расстроилась, будто никогда в жизни не видела пластиковых союзов, – пытался найти глаза Шилы своими зрачками Артур. Но те смотрели куда-то вдаль, на другой берег озера.
– Я бы так не хотела, – ветерок грусти пробежал по лицу Шилы, когда они уже отошли от воды.
– А что бы хотела от жизни?
– Клубники, – быстренько взяла она себя в руки.
– Я знаю одну полянку.
Встроенные друг в друга, перебирая брусчатку, мы двинулись к рыночной площади, где на прилавках зажигательно клубилась ароматная ягода.
* * *
Струны были тяжёлые, но настройщик не сдавался, он настойчиво пытался приручить инструмент. Он тянул арматуру за арматурой, подвязывая их тут и там, делая стяжку под заливку цементом. Сосед строил дом в одиночку и уже вырастил на своём участке второй этаж.
– Сибариты пьют чай и смотрят любимую картину: как надо работать, – смеялся Марс жирным от шашлыка ртом, то и дело подливая вино и успевая переворачивать мясо на костре.
– Ты смеёшься над ним, а ведь скоро он нам закроет небо. И будет уже не до смеха. Либо будем смеяться уже в темноте.
